— Получше стало? — сладким голосом спросил человек.

— Еще лучше будет, когда мы выволочем тебя на улицу, — ардазирец говорил на англике с сильным акцентом, но бегло, и в голосе звучали стальные нотки надменности.

— Дрожь берет. — Фландри прикурил сигарету. — Так вот, приятель, если ты соизволишь сейчас ответить на несколько вопросов, это избавит тебя от многих неприятностей. Я так полагаю, что, раз ты остался жив, у тебя из памяти стерты данные о координатах твоего родного светила, но у тебя есть ключик к разгадке. — Он в задумчивости выпустил дым колечками. — И, конечно же, есть и такое, что ты знаешь наверняка по самой своей должности. И самое разное, сердечный, а я, со своей стороны, страшно хочу все это узнать. — Он прищелкнул языком. — Только не пойми меня буквально. Если кому и будет страшно, так это тебе.

Темулак напрягся:

— Если ты думаешь, что я заплачу за свою жизнь предательством орбеха…

— Ясно дело.

Рыжая шерсть встала дыбом, Темулак прорычал:

— Нет такой боли, которая заставит меня сделать это. И я не верю, что ты разбираешься настолько хорошо в психофизиологии моего народа, чтобы полностью меня перепрограммировать.

— Нет, не разбираюсь, — признался Фландри. — Пока еще не разбираюсь. Да и в любом случае у меня на это нет времени, а пытки такие изматывающие… И все равно они не дают никакой гарантии, что если ты заговоришь, то не будешь вилять. Нет, мой друг, ты сам очень скоро захочешь излиться мне. Как только тебе все осточертеет, просто позови меня, и я приду тебя выслушать.

Он кивнул доктору Рейнеке. Врач подкатил оборудование, позаимствованное по просьбе Фландри из Центральной больницы Гарта. На голову Темулаку натянули капюшон, чтобы не мог ничего видеть, уши залепили воском, чтобы не мог ничего слышать, в нос вставили затычки, одна установка внутривенно подавала питание, а другая удаляла шлаки. И ушли, оставив его лежать неподвижно в полнейшей темноте, чуть ли не замогильной, если бы не мягкое прикосновение пут и постели. Никаких ощущений извне. Боли никакой, никакой постоянно давящей боли, но мозг не может жить в такой изоляции. Когда не с чем сопоставить, он быстро теряет всякое ощущение времени, и час кажется днем, потом неделей, а то и годом. Пропадает ощущение пространства и вещественной действительности. Приходят галлюцинации, и воля сдает. Особенно это действенно, когда жертва находится среди врагов, в любой момент ожидая удара хлыстом или ножом, которые в его собственной кровожадной культуре непременно были бы пущены в ход.

Фландри закрыл за собой дверь.

— Следите за ним, — сказал он. — Как запросит пощады, дайте мне знать. — Он снял с себя куртку. — Найдется что-нибудь сухое?

Юдифь оценивающе посмотрела на его торс.

— Я-то думала, что все терране хлипкие, сэр Доминик, — промурлыкала она. — Но и тут я ошиблась. Он окинул ее взглядом.

— А вы, моя дорогая, во всей полноте подтверждаете, что к виксенитам это вообще не относится, — устремил он на нее платонический взор.

Она взяла его под руку:

— А что вы собираетесь делать дальше?

— Разобраться, что к чему. Приглядеться. Устроить из этой партизанщины что-то дельное. Много чему вас надо научить. Вот, скажем, когда нет других развлечений, можно на полдня остановить работу военного завода анонимным звонком о том, что на заводе установлена бомба и лучше всего эвакуировать всех работников. Да и вообще всю планету надо сорганизовать. Не знаю, сколько дней мне на это отпущено, но работы здесь хватит на целый год. — Фландри сладко потянулся. — А если о том, что делать прямо сейчас, то мне хочется попить того, о чем я уже говорил.

— Прошу, сэр, — Брайс протянул ему бутыль. Юдифь бросила на него сердитый взгляд.

— А кроме этого пойла тебе нечего предложить капитану? — вскричала она, ее волосы сверкнули желтым пламенем, улетая за спину, и она снова улыбнулась Фландри. — Я знаю, вы решите, что я ужасная нахалка, но у меня дома есть две бутылки настоящего бургундского. Всего несколько кварталов отсюда, и я знаю, как совершенно безопасно дойти.

«Ух ты!» — Фландри мысленно облизнулся в предвкушении и сказал:

— С большой охотой.

— Я бы всех пригласила, — любезно сказала Юдифь, — но на всех не хватит, а сэру Доминику это надо как никому другому. Я так думаю, для него ничего не жалко. Вообще ничего.

— Договорились, — сказал Фландри, пожелал всем спокойной ночи и ушел с Юдифь.

Какое-то время Кит смотрела им вслед, а закрывая за собой дверь, Фландри услышал, как она разрыдалась.

11

Три оборота вокруг светила продолжительностью по двадцать два часа совершил Виксен, четвертый делал, когда пришло сообщение о том, что Темулак сломался. Фландри присвистнул:

— Давно пора! Если они все такие крепкие, как этот…

— Дорогой, прямо сейчас идти надо? — прошептала прильнувшая к нему Юдифь. — Ты все где-то пропадаешь, бегаешь, высматриваешь, а они так и шныряют по улицам, ищут, кто же напал на ту команду. Я так боюсь за тебя.

Но в ее взгляде скорее сквозил зов, чем тревога. Фландри рассеянно поцеловал ее.

— Мы патриоты душой и телом и тому подобный вздор, — сказал он. — Я не смог, дорогая, всецело отдаться любви и т. п. и т. п. А теперь я пошел. Надо. — И, не дав ей и рта раскрыть, вышел.

Путь от дома Юдифь к дому подпольщиков шел главным образом по садам, но надо было пройти немного и по оживленной улице. Фландри, засунув руки в карманы, неспешно профланировал по ней под шелест пальм, как человек, заботами не обремененный и никуда не спешащий. Вокруг шли пешком, ехали в машинах покорные, подавленные люди, уже испытавшие голод и пообносившиеся. Разок с грохотом промчалась мимо группа ардазирхо на одноколесных мопедах, острыми красными мордами разрезая воздух и оставляя в кильватере пропитанную страхом тишину. Огромное и ослепительное зимнее солнце низко стояло в белесом небе, по которому торопливо бежали предвещавшие бурю тучи.

Спустившись в подземелье, Фландри застал там только Эмила Брайса и Кит Киттридж. Охотник сидел у дверей комнатки на страже. Из-за закрытой двери неслись завывания и всхлипы.

— Он что-то там бормочет, что хочет поговорить, — сказал Брайс. — Но разве можно верить тому, что он скажет?

— Допрос — тоже наука, — ответил Фландри. — Если Темулака, как и человека, вполне можно сломать изоляцией, то, значит, когда я начну забрасывать его вопросами, он не сможет достаточно быстро врать без сбоев. Вы достали магнитофончик, о котором я просил?

— Вот он, — Кит взяла аппарат в руки. В этом полумраке она выглядела такой маленькой и всеми покинутой, глаза у нее были красные от бессонницы. С магнитофоном в руках она пошла к Фландри, и он сделал несколько шагов ей навстречу. Встав на цыпочки, она прижалась к нему и прошептала: — Что ты будешь делать теперь?

Фландри вгляделся в ее лицо. Ему казалось, он хорошенько узнал ее за время полета, но то было совсем в других обстоятельствах. И насколько может вообще один человек узнать другого даже с помощью этой хитромудрой психологии? После захвата ардазирца он виделся с нею только раз, когда заходил ненадолго в это подземелье. Им довелось остаться ненадолго вдвоем, но ни о чем личном разговора не было. Некогда было. Он видел, что она вся дрожит.

— Поиграю в викторину с братцем Темулаком, — ответил он Кит. — А потом я бы не прочь немного подкрепиться и выпить чего-нибудь покрепче.

— С Юдифь Херст? — Его поразило, сколько свирепой злости было в ее голосе.

— Там видно будет, — беспечно ответил он.

— Доминик. — Она потерянно обхватила себя руками, пытаясь унять дрожь, а ее ищущий его взгляда взгляд затуманился. — Не надо. Прошу, не заставляй меня делать то… чего я не хочу делать…

— Посмотрим, — и он пошел к боковой комнатке. Кит заплакала, на этот раз от безнадежного отчаяния.

— Да что здесь происходит? — спросил, встав с места, Брайс.

— Она переутомилась. — Фландри открыл дверь.